. . . Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье, долг свой давний вычитанию заплатит. Забери из-под подушки сбереженья, там немного, но на похороны хватит. . . .

Зелень лавра, доходящая до дрожи. Дверь распахнутая, пыльное оконце, стул покинутый, оставленное ложе. Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний. Чье-то судно с ветром борется у мыса. На рассохшейся скамейке -- Старший Плиний. Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Мирная такая иддилия доброго старичка, готового к смерти где-то вдали от суеты империи "в провинции у моря" представляется мне не вполне соответствующей образу. Это больше Коктебель-Волошин, Капри-Горький, Ясная Поляна-Толстой... Прежде всего старичку было всего 56, что даже по античным меркам ещё не дряхлость. Он был командующим Римским флотом в неаполитанском заливе, а по своему характеру и призванию всю жизнь активно совал нос и остальные части тела в самые горячие точки, наиболее насыщенные событиями. И всё это добросовестно описывал, включая всю попутно извлекаемую информацию по географии, медицине, кулинарии, этнографии... "Ни дня без строчки"-это его. И когда этот неутомимый папараци античности стал свидетелем извержения Везувия, можно понять, что его понесла нелёгкая как можно ближе, к самому, что ни на есть горячему месту. "Ни фига себе, да такое же раз в триста лет бывает! Вот пруха-то покатила!" Племяша его (Плиний Младший), правда, описывал, что целью этой экспедиции было спасение людей, не исключено, что так оно и было, но, когда судно причалило к Стабиям, раскалённые камни падали уже рядом с кораблём и вода вокруг кипела, старичок этот, послав всех своих подчинённых, умоляющих его вернуться, выбежал на берег и понёсся в том направлении, откуда все нормальные люди бежали. По окончание извержения его нашли мёртвым без каких-либо видимых повреждений. То-ли сердце не выдержало перегрузок, то-ли отравился сернистыми газами.